или Непридуманная история о девушке, выбравшейся со «дна»

Началась эта история четыре года назад, когда студентка Плехановского института Вика отправилась отдыхать на море. Уехала одна, а вернулась с «гостьей». В Крыму Вика познакомилась с девчонкой из канадского города Монреаль — Даной. Дана училась в Москве, в университете, однако еще весной не поладила с администрацией студенческого общежития, и ее оттуда выселили. Денег у иностранки было в обрез — на еду не хватало, но бросать учиться жалко — всего-то год остался. В общем поселила Вика Дану у себя дома. Квартира двухкомнатная, девчонки делили комнату на двоих, прожили год бок о бок, подружились. В конце концов получила Дана диплом (радовались, конечно, все, праздник закатили), потом уехала — со слезами и обещаниями прислать приглашение.

После ее отъезда Вика сразу начала копить деньги на поездку за океан. Сколько раз представляла, как они с Данкой шагают по Монреалю, гамбургеры жуют. И вскоре Вика получила недельное приглашение от Даны. Родители денег перезаняли, добавили — и в сентябре вместо того, чтобы пойти учиться, Вика села в самолет Аэрофлота и понеслась в другую часть света.

Через девять часов ступила на канадскую землю. Прошла таможенный досмотр, получила багаж, вышла в зал, огляделась… Даны нет! Вот за блестящими стеклами иной мир, вот толпа встречающих с табличками… Даны нет! Что делать? И вдруг в толпе встречающих мелькает табличка с Викиным именем. Держит ее симпатичный молодой человек. Виктория к нему. Да, юноша действительно ждал ее. Вика заволновалась: что с Даной, неужели заболела? Но парень успокоил. Оказывается, Дана вышла замуж и уехала в Австралию — навсегда, так что Вике придется жить с его (парня) родителями.

Что тут делать? Развернуться и улететь? Но обратного билета «на сейчас» нет, а мир за стеклом такой яркий, блестящий. И поехала Вика в неизвестность. Привез ее парень домой и навсегда исчез из ее жизни. А Виктория осталась в незнакомом городе, с незнакомыми людьми, которые были явно не в восторге от пребывания в доме чужого человека. Ни о какой кормежке даже речи ни шло: питалась раз от разу — на свои деньги, отложенные на билет домой. Дом, в котором она поселилась, был огромным — трехэтажным. Вике выделили спальню на втором этаже — с личной ванной. В общем жаловаться было не на что. Вика бродила по городу — изучала вывески на зданиях, рекламные плакаты, рассматривала блестящие машины. За короткое время она успела полюбить город, казалось, такой спокойный и тихий…

Через пять дней родители парня предложили ей перебраться в гостиницу.

Вика переехала. Оставалось два дня до отъезда. Деньги таяли. Ситуация запутывалась все больше. Признаться родителям, что Дана ее «кинула», было безумно стыдно. И Вика, оплатив проживание в гостинице, на последние деньги позвонила родителям: «Домой не ждите, остаюсь жить здесь!» — и бросила трубку.

Так начались Викины мытарства: в чужой стране, без паспорта, без денег. Днем она ходила по улицам в поисках случайного заработка. Просто побираться в Монреале не принято — люди не поймут. Заводила случайные знакомства. Ночью, когда город засыпал, вся нормальная жизнь перебиралась под землю. Под домами и улицами открывались магазины и престижные клубы. А «наверху» работали притоны и кабаки, бродили здесь только наркоманы, бомжи и любители острых ощущений. Вика оставалась в «верхнем» городе, который с каждыми новыми сумерками открывал ей новый Монреаль — с одним шприцем на троих, с приторно-гнилым запахом давно не мытых тел бродяг, с безжалостным взглядом «королей улиц», готовых по прихоти мучить и убивать. Ела Вика редко, пользовались ей кто придется…

Так прошла зима. Все холода Вика проходила в легонькой курточке, в которой приехала в Канаду. Как выжила — загадка. Без документов, без денег, одна в чужом мире.

Но наконец судьба пожалела Вику. Подобрал ее на улице таксист-грек — мужчина лет пятидесяти, неплохо знающий русский язык. Грек поселил Вику в общежитии, навещал ее, приносил еду. Иногда цветы. Первые дни девочка отъедалась и отсыпалась, стала понемногу приходить в себя. Таксист устроил ее на работу в ночную закусочную. Общежитие было мало похоже на отель, но жить там было можно. Вскоре Вика начала вставать на ноги, накопила денег, чтобы позвонить домой. Но гордость не позволила просить помощи — убедила родителей, что она учится и работает и вообще у нее все в порядке.

Когда Вика совсем пришла в себя, грек предложил ей пожениться, обещал все уладить с документами — она же жила в Канаде нелегально (что на работу-то взяли — чудо). Но Вика отказала. После этого грек исчез из ее жизни. А девушка продолжала работу. Потихоньку-помаленьку дослужилась до помощника управляющего. Получила вид на жительство, решила поступать в Монреальский университет. С химией, физикой и математикой проблем не было. Родная «Плешка» как-никак что-то дает, а вот английский подкачал. Грамматики-то никакой, один разговорный за три года. И поехала Вика… в Россию — английский учить…

В этом году Вика поступила в Монреальский университет. Деньги на учебу зарабатывает сама. Наверное, жизнь больше никогда не превратит ее в «жертву обстоятельств». Слишком много «уроков» она у нее получила…

Мария ПИСКАРЕВА

Был гнусный субботний вечер, и домой ехать, честно говоря, смертельно не хотелось. За окном моего редакционного кабинета висела унылая кисея мелкого дождя, и предстоящий вечер казался безнадежно загубленным. Серую мерзость кабинетного предвечерья вдруг разорвала громкая телефонная трель.

«Алло, Иван,- cквозь помехи донесся голос моего давнего знакомца Олега, работавшего в газете криминальной хроники, — это я, дело у меня к тебе есть на сто миллионов…» «Стомиллионные» Олеговы дела мне хорошо были известны. «Ну?» -равнодушно ответствовал я. «Старик, можно срубить хорошие «бабки». Тут у одних ребят случилось несчастье, и им срочно нужна помощь. Журналистская помощь. В общем, сегодня ночью нужно вылетать во Львов. Все, разумеется, полностью за их счет. Плюс — нехилый гонорар. Если согласен, запиши телефончик и звони прямо сейчас, там уже ждут».

Заоконная мерзость подталкивала на любые, самые авантюрные, действия. К тому же деньги, чего там греха таить, нужны… Короче, я решительно набрал номер.

Имран, снявший трубку после первого гудка, показался на редкость воспитанным и интеллигентным человеком. Мы договорились встретиться в пол-двенадцатого ночи возле выхода из конечной станции метро. «Увидите белую «Вольво» без номеров. Пусть вас это не удивляет, так надо. Я буду ждать возле машины», — напутствовал Имран.

Через пару часов я уже задумчиво обивал носком ботинка бордюрные камни возле условленной станции метро.

Ждать пришлось недолго. Мягко скрипнули тормоза, и приветливо приоткрытая дверца впустила меня в велюровое лоно белоснежного лимузина. В салоне терпко пахло вирджинским табаком и дорогим парфюмом.

«Извините, что пришлось побеспокоить вас в столь поздний час, — темно-карие глаза Имрана неподдельно грустно блеснули, — но у моих друзей произошла страшная трагедия. Погиб очень хороший и глубоко уважаемый человек. Его товарищ тяжело ранен…»

Имран, полуобернувшись ко мне, продолжал рассказывать, изредка глубоко затягиваясь сигаретой. Выяснилось, что «их друг», некто Федор, в компании с младшим товарищем по кличке Стригунок сегодня утром были расстреляны из автоматов в одном из пригородов Львова. Федор-горемыка умер на месте, а более удачливого Стригунка местная «скорая» успела отвезти в одну из львовских больниц. В силу того, что, как я понял, пострадавшие друзья моих новых знакомых не подснежники в окрестностях Львова собирали, раненого поместили в реанимационную палату под усиленную охрану доблестной украинской милиции. Пробраться к нему для беседы, как выяснилось, можно было только по удостоверению представителя центральной прессы, если только можно было пробраться вообще. Моя миссия как раз в этом и состояла.

За разговором я и не заметил, как наша машина, вдруг свернув в какой-то глухой темный переулок, тормознула возле приземистого здания с вывеской «Шашлычная».

«Ну вот и приехали», — констатировал Имран, брезгливо ставя ногу в лакированной итальянской туфле в раскисшую мартовскую жижу. Вдоль стены «Шашлычной», словно эскадра кораблей на рейде, выстроилась длинная череда дорогих иномарок.

«Закрыто все уже давно, закрыто», — заученно забубнил приоткрывший тяжелую дверь старик-швейцар, но, увидя перед собой Имрана, почтительно захихикал и с нестариковской прытью брызнул куда-то в сторону, угодливо освобождая проход.

За полумраком фойе вдруг открылся большой зал, залитый ярким светом.

Сдвинутые к наглухо занавешенным окнам столы были полны всевозможных яств. Среди этого продовольственного великолепия башнями громоздились едва початые бутылки «Абсолюта» и дорогих коньяков.

По залу неторопливо прохаживались амбалы в кожаных куртках, а в дальнем от нас углу, в глубоком кресле, окаменело замерла редкой красоты молодая женщина, вся в черном. Над ней хлопотали несколько мужчин, облаченных в такие же длинные, как у Имрана, пальто. На столике возле кресла тонко попискивала армейская радиостанция, и один из «кожаных» заунывно кричал в трубку: «Алло, Львов, алло… Как состояние? Тяжелое? Ну, пусть держится, сегодня ночью вылетаем!..»

Один из мужчин двинулся навстречу нам. «Познакомься, Вова, — представил меня Имран, — наш друг из прессы, как договаривались». Вова приветливо улыбнулся и пожал мне руку. Потом его лицо вдруг снова стало скорбно-сосредоточенным. «Имран, конечно же, уже ввел вас в курс дела? Прекрасно. К сожалению, не могу уделить вам сейчас много времени, сами понимаете, ситуация напряженная… Колян!..» К Вове чуть ли не строевым шагом подошел один из кожаных бритоголовых амбалов. «Это наш друг, журналист. Отвечаешь за него головой во время всей поездки». Тот молча коротко кивнул. «Не стесняйтесь, — это уже ко мне, — по всем вопросам обращайтесь к Коляну. Напитки, продукты, деньги пусть вообще вас не заботят — сколько скажете, столько Колян и выдаст. Ну, а пока суд да дело — подкрепитесь перед дорогой».

Пока я подкреплялся, выяснилось, что летим мы не рейсовым самолетом, а арендованным на три дня вместе с экипажем АН-26.

Присмотревшись к поведению бандитов, я понял, что дисциплина и иерархия здесь будут почище армейских. Например, бритоголовые гориллы исполняли роль рядовых бойцов, ударной силы. Те, кто в пальтишечках — «офицеры», причем тоже в разных эполетах. Имран, судя по всему, был чем-то вроде старлея, от силы — капитаном. А вот Вова и те трое, что крутились возле вдовы убитого, — подполковники-полковники. Ну, а уж безвременно отошедший в мир иной Федор, ради которого вся петрушка и закрутилась, был, видимо, генералом…

Вскоре в сопровождении молчаливого Коляна я оказался в микроавтобусе «Ниссан». Кроме нас, в салоне находились перепуганный доктор с чемоданчиком, Вова и четверо «бойцов». В «Ниссане» сразу запищала рация, и через считанные секунды связь с неведомым для нас собеседником была установлена. «Вперед!» — коротко бросил Вова водителю, и мы плавно отвалили в ночь. Кавалькаду из восьми машин замыкал белый джип, очевидно, с охраной. Беспрепятственно миновав пикет ГАИ, наш караван стремительно понесся по Московской кольцевой дороге в сторону аэропорта.

«Вова, — «кожаный» радист оторвался от трубки, — аэропортовская братва хочет встретиться. Лысый на связи». — «Где они?» — «Ждут на трассе перед аэропортом». — «Ну, Лысый!.. Уже разнюхали. Ладно — добро».

«Господи, неужели прямо сейчас и начнется?» — подумал я, но вспомнив, что аэропортовская группировка с «нашими» вроде друзья, несколько успокоился.

«Вот они, тормози», — приказал Вова водиле. На обочине угловато чернели контуры трех машин. «Пойдемте пройдемся тоже, — услышал я, — ноги хоть разомнем».

Навстречу нам уже спешили. Впереди шел здоровенный детина лет тридцати в белоснежном широком плаще и гладкой, как бильярдный шар, головой. За ним на почтительном расстоянии следовала четверка «бойцов», что-то наподобие наших. «Вовастый, брат!..» — горестно воскликнул детина, распахнув широкие объятия. Они коротко обнялись при уважительном молчании свиты. «Горе-то какое, горе! — снова трубно завыл белый плащ. — Нам только недавно сообщили…» — «Да, Лысый, да!.. — скорбно закивал Вова, — у меня самого в голове до сих пор не укладывается…» — «Да как же это так, какого человека потеряли!..»

«Вот, Лысый, — продолжал Вова, — решили все заделать по полной программе, даже журналиста с собой везем». — «И это правильно, Вовастый. Этих падл найдете — мочите сразу. Если помощь какая будет нужна — дайте знать. В порту уже все схвачено — пойдете через депутатский зал прямо на полосу. Баклан, кстати, лично хотел прибыть, но в последний момент передумал. Веришь, Вовастый, я его таким еще не видел, говорит: «Боюсь разрыдаться…»

И тут до меня дошло, что весь этот цирк нечто иное, как своеобразный бандитский протокол: соболезнования и все такое прочее…

В аэропорту мы оказались уже глубокой ночью. Обещанный нам Лысым депутатский зал гостеприимно распахнул двери. Через пять минут прибежал всклокоченный командир арендованного самолета и сказал, что придется подождать до утра, поскольку по всей трассе облачность и диспетчер при таких раскладах не выпустит. «Имран, — сказал Вова, — пусть тебе летун покажет, где этот диспетчер, дашь ему столько, сколько захочет, — лимон, два, три, но через полчаса мы должны быть в воздухе».

И все-таки Бог меня в ту ночь явно хранил.

Когда «братки» уже потянулись на посадку, Колян, нарезавший по залу круги с радиотелефоном, вдруг подбежал к Вове и передал ему трубку. Тот коротко перебросился с невидимым абонентом парой фраз и, смущенно улыбаясь, направился ко мне.

«Я ужасно извиняюсь, но ваше участие в операции пока не требуется. Несколько изменились обстоятельства. Сейчас вас отвезут домой, еще раз тысяча извинений и вот небольшая компенсация за потерянное время и доставленные неудобства».

Вова вынул из бумажника и протянул мне стодолларовую купюру. Молчаливый Колян тем временем вручил «на дорожку» огромный пакет, набитый «Абсолютом» и всевозможными деликатесами.

Когда все тот же «Ниссан» уже выруливал с аэропортовской стоянки, с летного поля донесся рев турбин. Я понял, что Имран добыл-таки разрешение на взлет, «братки» загрузились и сейчас полоумный АН лихорадочно гонял на холостых свои движки, чтобы через минуту-другую умчать своих необычных пассажиров в ночь.

Слава Богу, без меня!

Иван ОЗЕРОВ

«Осторожно, двери закрываются…» — замогильно пробубнил динамик в вагоне метро, и желтые обшарпанные двери чмокнули друг дружку резиновыми губами. Мы с Пашкой плюхнулись на свободные сиденья и продолжили оживленную беседу.

«Уважаемые пассажиры, извините, что обращаюсь к вам, — вдруг заунывно, нараспев донеслось откуда-то из дальнего конца вагона, — мы сами люди не местные, беженцы, живем с детьми на вокзале…»

«Ну началось, спасу нет от погорельцев да беженцев», — криво ухмыльнулся Пашка. «Где уж там, — грустно подумалось мне, — сытый голодного не разумеет». Пашка действительно, по крайней мере внешне, относился к категории сытых: коричневая кожаная «косуха», пестрое кашне, «левиса»…

Между тем тетка в грязных лохмотьях с чумазым мальчишкой на руках уже поравнялась с нами и остановилась прямо перед Пашкой, уверенно протягивая к нему давно не мытую ладонь. «Изы-ди сила сатанинская-я.., — вдруг неожиданным диаконским басом протяжно заревел Пашка, — гореть тебе, нечестивой, за ложь твою в ге-енне огненно-ой!..»

Нищенка шарахнулась к дверям и, благо поезд как раз подкатил к следующей станции, пулей вылетела на перрон. «Ты че, рехнулся?» Я не знал, куда деться со стыда. «Да ты не переживай, старик, — ржал Пашка, — она такая же беженка, как я Понтий Пилат. Коллега моя. Правда, бездарная. а бездарей учить надо!..» Коллега?! И тут я внезапно осознал, что до этой случайной встречи в метро не видел Пашку лет этак шесть…

…Он появился в редакции журнала совсем неожиданно и в неожиданном качестве. Именно про таких, наверное, говорят: «как с неба свалился». Пашка был длинным, неестественно худым недорослем в очках, только-только катапультированным за порог средней школы. Учиться дальше, равно как и шуровать напильником на заводе, ему не хотелось. И стал он называться в нашем журнале гордым именем «курьер».

Родители Пашки подолгу не вылезали из заграниц и, будучи людьми непростыми, легко засунули его в первый попавшийся институт, где учиться их отпрыску не составляло бы труда. Вуз был не то зооветеринарный, не то землеустроительный…

— Я похож на идиота? — спросил Пашка, когда поезд уже подъезжал к нашей станции. — Пять лет долдонить лекции, а потом сидеть до пенсии в пыльной конторе среди мышей и тараканов?

Естественно, студенческую аудиторию Пашка покинул очень быстро. И закрутилось-завертелось! Сами прикиньте: свободная хата, куча друзей-приятелей, опять же ежемесячные посылки из заграницы…

А потом то ли от безысходности, то ли от страха перед равнодушно и бесцельно щелкающими годами, но потянуло вдруг Пашку к Богу. Впрочем, ненадолго, как и все в его бестолковой жизни, до первого «облома».

Решил Павел ни много ни мало — стать послушником в Белозерском монастыре. Отрастил волосы подлиннее, приехал на благословенное Белозерье.

Выслушал его отец-настоятель, пару вопросов по Библии задал, ну, Пашка и поплыл, как топор по речке.

«Павел, — говорит, — желание у тебя чистое, светлое, но ты себя испытать должен. Хочешь — оставайся при монастыре, поработай, подумай о Слове Божьем». Ну, остался. А они там, как выяснилось, пашут от зари до зари…

Короче, не прошло и месяца, как оказался несостоявшийся монах снова в Москве, на площади трех вокзалов. Куда ехать, куда идти? Жрать хочется, а в кармане — пара мятых бумажек. Поошивался на вокзалах — тут-то люди добрые и надоумили.

— Слушай, так что значит «коллега», ну, по поводу той тетки в метро? Ты что… тоже, что ли, по вагонам ходишь?

— Да ну, была нужда глотку драть…

Пашка работает молча.

«Производственная» одежда — длинный, до пят, болотного цвета плащ с огромным нелепым капюшоном. Каждый день с утра Пашка занимает боевую позицию в знаменитом подземном переходе на привокзальной площади, известном в народе как «труба». Садится на пол, поджав ноги по-турецки и прикрыв их полами плаща, нахлобучивает капюшон так, чтоб не было видно лица, и ставит перед собой разодранную картонную коробку. Так и молчит. Весь день. Но…

— Хорошо капает, Паш?

— Это смотря с чем сравнивать. С твоей зарплатой, наверное, да? Ну, скажи, сто штук в день тебя бы устроили? А для меня это кислуха. Сто пятьдесят — двести — нормально, двести пятьдесят — удача.

— И что дают?

— Классика — сотки, двухсотки, обычно мятые, рваные, чуть реже — пятисотки и штуки. Бывают пятитысячники, несколько раз в день. Десять штук — это уже событие. Хотя мне однажды кинули даже десятку «зелени»…

— И что, никто не гоняет?

— Меня никто, я на «приколе» — плачу и бандитам, и ментам. Ментам — червонец в день, бандитам — тридцатник.

Публика на трех вокзалах заезжая, спешащая, сердобольная. Личность, скрытая под грязным болотным колпаком, мало кого интересует. Нищий, ну он и есть нищий. Мало кто догадывается, что здесь театральное искусство на таком уровне — куда там Немировичу-Данченко со Станиславским!..

— У нас есть настоящие профессионалы. Ну, к примеру, Шницель. Или Хром-Нога. у меня тоже кличка есть — Монах. Из-за монастыря. Шницель — большой специалист по всяким язвам, шрамам, гангренам. Он — обычный бомж, просто научился делать на руки и на ноги муляжи-нашлепки. Увидят, шарахаются и подают. А Хром-Нога — вообще баба-классик. Ей едва за тридцать, а увидишь — все семьдесят дашь. Бабушка-одуванчик такая, с палочкой, в платочке. Официальная легенда — мать офицера, погибшего в Афгане. Она и по пол-лимона в день гребет — благодаря портрету какого-то майора, что перед собой ставит.

— Паш, а ты-то пробовал менять свой имидж?

— Было дело. Правда, ничего путного не вышло. До сих пор с ужасом думаю: а если бы они поняли?

— Кто они?

— «Афганцы». Я как-то сдуру Хром-Ноге позавидовал, решил тоже покруче заколачивать. Взял у друга напрокат камуфляж наподобие «афганки», костыль прихватил, у деда из шкатулки медаль «За Отвагу» спер, к лацкану приколол.

— Ну и?..

— Ну и довыпендривался на свою голову. подавали в тот день хорошо, сижу — не нарадуюсь. Вдруг — темно стало, сплошная тень. Осторожно так глазом снизу вверх кошу — стоят вокруг парни, человек шесть. Один вдруг хрипло, но по-дружески спрашивает: «Не стыдно, шурави*?..»

Тут Пашка понял, что перед ним «афганцы». «Афганцы» настоящие, а не липовые. И внутренне похолодел.

«Афганцы» молча подняли его под руки, и он зашкандыбал вместе с ними, неумело припадая на ненужный уже костыль.

В какой-то момент показалось, что вот сейчас, еще пара вопросов про Кабул и Кандагар — и его расколют, сорвут дедову медаль и… Но ничего, обошлось.

Потом его угощали в привокзальной столовке, кормили котлетами и в конце концов отвели домой, сунув в карман кителя оторванный газетный лист с наспех записанными телефонами «афганского» центра.

Так Пашка опять стал «монахом» — в кавычках. И посвятил себя богу. На этот раз своему. Личному.

Александр НИЖЕГОРОДЦЕВ

* Шурави — советский. Так называло солдат Советской Армии местное афганское население.

Все большую популярность в России приобретает движение бритоголовых. Кожаная куртка, грубые ботинки и гладкий череп — основные атрибуты сторонников этого движения, всегда готовых вступить в драку, особенно скопом.

Своими корнями движение «скинхед» (кожаная голова) уходит в шестидесятые годы, в Англию, где в эту группу объединялась, в первую очередь, молодежь рабочих кварталов. В ту пору длинные волосы были только помехой в уличных драках.

По мере того как среди молодежи росла безработица, «скинхеды» становились все более воинственными. Их национализм сочетался со страстной ненавистью к иностранцам, в первую очередь к выходцам из стран «третьего мира» и евреям.

Сейчас число бритоголовых в сорока штатах Америки приближается к трем с половиной тысячам, и, таким образом, США могут «гордиться» четвертой по величине организацией «кожаных голов» в мире.

На первом месте стоит Германия, где насчитывается примерно 5000 «скинхедов», а сомнительную честь находиться на втором — третьем месте делят Чехия и Венгрия. В каждой из этих стран число бритоголовых сторонников организации оценивается в четыре тысячи человек. Что же касается России, то один из лидеров московских бритоголовых, Константин П., считает, что их здесь «до матери».