«Монах» с Комсомольской площади

«Осторожно, двери закрываются…» — замогильно пробубнил динамик в вагоне метро, и желтые обшарпанные двери чмокнули друг дружку резиновыми губами. Мы с Пашкой плюхнулись на свободные сиденья и продолжили оживленную беседу.

«Уважаемые пассажиры, извините, что обращаюсь к вам, — вдруг заунывно, нараспев донеслось откуда-то из дальнего конца вагона, — мы сами люди не местные, беженцы, живем с детьми на вокзале…»

«Ну началось, спасу нет от погорельцев да беженцев», — криво ухмыльнулся Пашка. «Где уж там, — грустно подумалось мне, — сытый голодного не разумеет». Пашка действительно, по крайней мере внешне, относился к категории сытых: коричневая кожаная «косуха», пестрое кашне, «левиса»…

Между тем тетка в грязных лохмотьях с чумазым мальчишкой на руках уже поравнялась с нами и остановилась прямо перед Пашкой, уверенно протягивая к нему давно не мытую ладонь. «Изы-ди сила сатанинская-я.., — вдруг неожиданным диаконским басом протяжно заревел Пашка, — гореть тебе, нечестивой, за ложь твою в ге-енне огненно-ой!..»

Нищенка шарахнулась к дверям и, благо поезд как раз подкатил к следующей станции, пулей вылетела на перрон. «Ты че, рехнулся?» Я не знал, куда деться со стыда. «Да ты не переживай, старик, — ржал Пашка, — она такая же беженка, как я Понтий Пилат. Коллега моя. Правда, бездарная. а бездарей учить надо!..» Коллега?! И тут я внезапно осознал, что до этой случайной встречи в метро не видел Пашку лет этак шесть…

…Он появился в редакции журнала совсем неожиданно и в неожиданном качестве. Именно про таких, наверное, говорят: «как с неба свалился». Пашка был длинным, неестественно худым недорослем в очках, только-только катапультированным за порог средней школы. Учиться дальше, равно как и шуровать напильником на заводе, ему не хотелось. И стал он называться в нашем журнале гордым именем «курьер».

Родители Пашки подолгу не вылезали из заграниц и, будучи людьми непростыми, легко засунули его в первый попавшийся институт, где учиться их отпрыску не составляло бы труда. Вуз был не то зооветеринарный, не то землеустроительный…

— Я похож на идиота? — спросил Пашка, когда поезд уже подъезжал к нашей станции. — Пять лет долдонить лекции, а потом сидеть до пенсии в пыльной конторе среди мышей и тараканов?

Естественно, студенческую аудиторию Пашка покинул очень быстро. И закрутилось-завертелось! Сами прикиньте: свободная хата, куча друзей-приятелей, опять же ежемесячные посылки из заграницы…

А потом то ли от безысходности, то ли от страха перед равнодушно и бесцельно щелкающими годами, но потянуло вдруг Пашку к Богу. Впрочем, ненадолго, как и все в его бестолковой жизни, до первого «облома».

Решил Павел ни много ни мало — стать послушником в Белозерском монастыре. Отрастил волосы подлиннее, приехал на благословенное Белозерье.

Выслушал его отец-настоятель, пару вопросов по Библии задал, ну, Пашка и поплыл, как топор по речке.

«Павел, — говорит, — желание у тебя чистое, светлое, но ты себя испытать должен. Хочешь — оставайся при монастыре, поработай, подумай о Слове Божьем». Ну, остался. А они там, как выяснилось, пашут от зари до зари…

Короче, не прошло и месяца, как оказался несостоявшийся монах снова в Москве, на площади трех вокзалов. Куда ехать, куда идти? Жрать хочется, а в кармане — пара мятых бумажек. Поошивался на вокзалах — тут-то люди добрые и надоумили.

— Слушай, так что значит «коллега», ну, по поводу той тетки в метро? Ты что… тоже, что ли, по вагонам ходишь?

— Да ну, была нужда глотку драть…

Пашка работает молча.

«Производственная» одежда — длинный, до пят, болотного цвета плащ с огромным нелепым капюшоном. Каждый день с утра Пашка занимает боевую позицию в знаменитом подземном переходе на привокзальной площади, известном в народе как «труба». Садится на пол, поджав ноги по-турецки и прикрыв их полами плаща, нахлобучивает капюшон так, чтоб не было видно лица, и ставит перед собой разодранную картонную коробку. Так и молчит. Весь день. Но…

— Хорошо капает, Паш?

— Это смотря с чем сравнивать. С твоей зарплатой, наверное, да? Ну, скажи, сто штук в день тебя бы устроили? А для меня это кислуха. Сто пятьдесят — двести — нормально, двести пятьдесят — удача.

— И что дают?

— Классика — сотки, двухсотки, обычно мятые, рваные, чуть реже — пятисотки и штуки. Бывают пятитысячники, несколько раз в день. Десять штук — это уже событие. Хотя мне однажды кинули даже десятку «зелени»…

— И что, никто не гоняет?

— Меня никто, я на «приколе» — плачу и бандитам, и ментам. Ментам — червонец в день, бандитам — тридцатник.

Публика на трех вокзалах заезжая, спешащая, сердобольная. Личность, скрытая под грязным болотным колпаком, мало кого интересует. Нищий, ну он и есть нищий. Мало кто догадывается, что здесь театральное искусство на таком уровне — куда там Немировичу-Данченко со Станиславским!..

— У нас есть настоящие профессионалы. Ну, к примеру, Шницель. Или Хром-Нога. у меня тоже кличка есть — Монах. Из-за монастыря. Шницель — большой специалист по всяким язвам, шрамам, гангренам. Он — обычный бомж, просто научился делать на руки и на ноги муляжи-нашлепки. Увидят, шарахаются и подают. А Хром-Нога — вообще баба-классик. Ей едва за тридцать, а увидишь — все семьдесят дашь. Бабушка-одуванчик такая, с палочкой, в платочке. Официальная легенда — мать офицера, погибшего в Афгане. Она и по пол-лимона в день гребет — благодаря портрету какого-то майора, что перед собой ставит.

— Паш, а ты-то пробовал менять свой имидж?

— Было дело. Правда, ничего путного не вышло. До сих пор с ужасом думаю: а если бы они поняли?

— Кто они?

— «Афганцы». Я как-то сдуру Хром-Ноге позавидовал, решил тоже покруче заколачивать. Взял у друга напрокат камуфляж наподобие «афганки», костыль прихватил, у деда из шкатулки медаль «За Отвагу» спер, к лацкану приколол.

— Ну и?..

— Ну и довыпендривался на свою голову. подавали в тот день хорошо, сижу — не нарадуюсь. Вдруг — темно стало, сплошная тень. Осторожно так глазом снизу вверх кошу — стоят вокруг парни, человек шесть. Один вдруг хрипло, но по-дружески спрашивает: «Не стыдно, шурави*?..»

Тут Пашка понял, что перед ним «афганцы». «Афганцы» настоящие, а не липовые. И внутренне похолодел.

«Афганцы» молча подняли его под руки, и он зашкандыбал вместе с ними, неумело припадая на ненужный уже костыль.

В какой-то момент показалось, что вот сейчас, еще пара вопросов про Кабул и Кандагар — и его расколют, сорвут дедову медаль и… Но ничего, обошлось.

Потом его угощали в привокзальной столовке, кормили котлетами и в конце концов отвели домой, сунув в карман кителя оторванный газетный лист с наспех записанными телефонами «афганского» центра.

Так Пашка опять стал «монахом» — в кавычках. И посвятил себя богу. На этот раз своему. Личному.

Александр НИЖЕГОРОДЦЕВ

* Шурави — советский. Так называло солдат Советской Армии местное афганское население.