«…Ни за какие филки*»

Исповедь бывшего вора

Я знаю его уже год. Когда мы познакомились, мне бросилась в глаза татуировка на запястье его левой руки в виде пяти точек, как на игральной кости. Я долго не решалась узнать, что это означает. Но однажды спросила.

Он неторопливо закурил и сказал: «Один в четырех стенах. Только те, кто был там, знают это…»

«Не в деньгах счастье, а в их количестве», — с этой мысли все и началось. Сначала я думал об этом, а потом начал изыскивать способы раздобыть это «количество». Я решил прощупать своего знакомого Шурика — он в то время сидел «на винте», и его мозг находился в постоянном напряге, где надыбать денег на очередную дозу. Он обрадовался — мол, я как раз вовремя — ему нужен напарник. Суть предлагаемого дела была такова: на его «Хонде» мы подваливаем к ближайшей станции метро, я подхожу к палатке якобы что-то купить и вынуждаю продавца податься харей в окошечко. Когда продавец будет находиться на расстоянии вытянутой руки, я пускаю ему в лицо мощную струю ядреного паралитического газа. Тот практически моментально вырубается, в киоск влетает Шурик, берет кассу, что-нибудь из спиртного, и мы бесследно исчезаем…

Самое удивительное, что этот план удался. И раз. И другой. И третий. С «добычей» мы, как правило, зависали у знакомых воров Шурика. Все проходило абсолютно безнаказанно. И неизвестно, сколько бы времени мы так «зарабатывали», если бы…

Как-то из старших «друзей» Шурика сказал, что все, чем «мы страдали до этого» — бирюльки и пора бы нам заняться настоящим делом. Так я взял первую «хату»… Далее было еще три, пока не повязали Шурика. Я лег на дно и опять остался без «работы». Но, как говорится, «жадность фраера погубит» — захотелось срубить денег по-крупному, и мы решились на ограбление инкассатора. Все, казалось, было продумано до мелочей.

Мы знали, что инкассатор в 15.30 подъезжает к банку и, как бы он ни изменял маршрут, в 15.25 он будет выезжать с магистрали в сквер, чтобы зайти (как всегда) к своей знакомой в цветочный магазин. Его напарник в это время обычно оставался в машине. Но иногда он вылезал покурить. Там-то его и решили брать… На место мы выдвинулись в 14.55. Я, на машине, оставался в арке близлежащего дома — моя задача состояла в том, чтобы увести преследование за собой. Машины, на которых мы выехали, были как близнецы — две совершенно идентичые «Ауди» с одинаковыми номерами. Четверо моих людей поджидали свою добычу напротив цветочного магазина, на другой стороне сквера. Водила первой «Ауди» оставался в машине и по ходу дела должен был всех собирать. И вот «броневик» с деньгами тормозит у магазина. Один инкассатор летит к прилавку. Другой вылезает поразмяться. И тут понеслось. Номер первый блокировал дверь в цветочный магазин, а второй и третий занимались напарником инкассатора. Все прошло как по нотам. Не успел я прийти в себя, как наша машина рванула в гараж — «отстойник». Теперь я должен был увести патрульную машину, запутать следы и, оторвавшись, своим ходом вернуться к ребятам.

Поймали меня на выезде на Окружную дорогу и здорово обломались — в машине не было ни троих грабителей, ни денег. В ходе следствия я косил под дурика, прогоняя одну и ту же версию, мол, шел в музыкальный магазин дворами, вижу — открытая тачка, решил пошарить, а тут такое дело: влетает во двор милиция, я и струхнул — дал по газам, думал, оторвусь…

Два месяца меня мурыжили в следственном изоляторе. Одиночка. Мерзкая, серая комнатенка два на три с высоким потолком, из мебели — две двухъярусные койки. В довершение картины, как водится, слепое окошко с решеткой в палец толщиной. И два месяца ничего, кроме этих серых стен да физиономии охранника, просовывающего в окошечко двери баланду (несоленую перловку с рагу для собак) в алюминиевой миске. Вначале я пытался бороться. Но даже солнце брезговало заглянуть ко мне в камеру. Читать было нельзя, и единственным источником информации оставались собственные мысли, тоскливые и однообразные — как было классно на воле! А еще в шестнадцать лет думается о том, что «недолюбил, недострадал…». И допросы, допросы, допросы. Чуть ли не каждый день.

Потом суд как малолетке «припаял» мне три года «за угон личного автотранспорта». А далее — по этапу на Урал. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — подумал я, переступая черту зоны. — Это тебе не одиночка…» Действительно, одиночка — это если не санаторий, то по крайней мере нормальная районная больница по сравнению с зоной. «Колючка» над серым облупленным забором, видавшим, кажется, самого Мамая, охранник на вышке с автоматом в обнимку. В глазах трех попавшихся по пути парней-заключенных колкий и злой интерес. Провожают волчьими взглядами, даже мороз по спине. А я-то думал, что повидал…

И вот камера. Открывают передо мной дверь, под ногами — белоснежное полотенце. Что делать? Поднимать «в падлу», перешагнуть — тоже как-то не так. Вытираю об него ноги, говорю всем «здрасьте», после чего меня бьют — жестоко и больно, а когда я, харкая кровью, поднимаюсь, впаривают «причесывания по понятиям». Тут я понял — лучше молчать — за тормоза сойдешь, а то вдруг ляпнешь чего…

Вспомнил, как на гражданке сосед мой, вор (у него уже тогда три «ходки» было), говорил: «Никогда не признавай своей неправоты. Пусть не прав — все равно доказывай, мол, ясно, что есть общепринятые понятия, но у меня на каждое — свое мнение есть». Так я и поступил: уперся как баран на своем, хотя говорил медленно, продумывая каждое слово.

Мне еще повезло. Долго за мной наблюдал старшой из одной «семьи» (так называется кучка зеков со своим укладом), вор. Упрямство и какое-то мужество изменило мое подвешенное состояние в зоне. Из разговоров он понял, что я собой представляю. Так я влился в «семью». Да еще он оказался моим земляком… Короче, мне удалось не сломаться.

Постепенно я притерся. Привыкнуть и расслабиться было невозможно. Приходилось постоянно отстаивать себя.

Наверное, я не задумался бы над происходящим, если бы не мать. Она приезжала на свидания. Разделяла нас по-киношному банальная перегородка из оргстекла и — по телефонной трубке с двух сторон. Я не помню, что ей говорил. Не помню, что она говорила. Помню только, что плакала она беззвучно и повторяла: «Как ты мог? Как ты мог?!» А действительно, как? Как я посмел вот так жестоко с ней? Тогда я, конечно, не задумывался о последствиях. Матери же всегда с «приварка» что-то приносил. А она думала, что я работаю… Думал, после такой лжи мы не сможем жить как раньше. Мама… Только там понимаешь, что это такое, когда у тебя есть МАМА. Как это объяснить? Один из тех, троих, с волчьим взглядом, из семьи алкоголиков. За два года его пребывания здесь, по словам старшого, к нему никто ни разу не приходил. Мы же с матерью всегда жили дружно.

На зоне, я заметил, становишься сентиментальным. Даже нет, я бы сказал, больше начинаешь думать о простых человеческих вещах. И когда вспоминаешь волю, в памяти почему-то всплывают не «славные дела», а Новый год с мамой, соседка Ленка, с которой даже не здоровался, что-то такое, незначительное. Но после этих «незначительных» картин на душе становится тошно. И остается единственное желание — домой, к матери, к горячей картошке. Глупо, но там больше ничего не хочется. Может, только любви…

Пробыл я на зоне недолго — полгода. На мое счастье, тетка одного из моих «братков» работала в прокуратуре, и меня отмазали.

Теперь все позади. Я на свободке. Жизнь входит в нормальную колею. Правда, московской прописки меня лишили. Ну, да черт с ней! Не все ли равно, где жить — у Кремля или в Урюпинске? После колонии, вышек, сокамерников, холодной недосоленной еды мне кажется раем даже шалаш. На криминал, сказать по правде, больше не тянет ни за какие филки. Свобода — бесценна. Тот, кто был один в четырех стенах, знает это».

Елена ВОРОНОВА

* Филки — деньги (уголовный жаргон).